А. Н. Андреев. «Болен лирикой»: феномен поэтического мировосприятия И. Григорьева

Так случилось, что до 2014 года я не был знаком с творчеством русского поэта Игоря Николаевича Григорьева. Познакомился только в этом году.

Мне в принципе не жалко времени и сил на изучение чего-то нового или любопытного в литературе – потому, хотя бы, что это обогащает лично меня. При этом постижение, ведущее к обогащению, оказывается возможным в том случае, когда новое в литературе обладает несомненными художественными достоинствами. Вот почему нового всегда – мало.

Сегодня я, достаточно опытный исследователь, точно знаю: к каждой яркой литературной индивидуальности должен быть свой подход, и история постижения писателя или поэта – это всегда особая история. Но если в особой истории не находится место культурным универсалиям, постижение оказывается сомнительным.

История погружения в мир поэта Игоря Григорьева для меня складывалась следующим образом.

В руках у меня оказалась книга избранной лирики «Боль» (С-Пб, «Путь», 1995 г.). Забегая вперед, отметим, что название издательства оказалось весьма символическим.

Вначале название книги показалось мне не вполне удачным. Как-то очень прямолинейно, в лоб, без нюансов, без роящихся сопутствующих ассоциаций, которые сопровождают каждое многомерное (и потому поэтически удачное) название. Понятие боль для меня никак не трансформировалось в образ боли. 

К тому же в черно-белом оформлении обложки книги использован графический образ зигзагообразной аритмии, кардиограммы, отсылающий к ассоциации сердечная боль.

Сердечная боль – это уже образно, однако как-то провинциально, несколько в стиле простодушных жестоких романсов.

С другой стороны, понятие-образ боль явно обладает гносеологическим потенциалом – оно способно вместить некий второй, мучительный план. 

У Сергея Есенина в поэме «Анна Снегина» сказано:

Невозможно сказать про стихи: по чувству – боль. Ибо боль – больше, чем чувство, как любовь, например. Это уже отношение, в котором мироощущение прорастает в мировоззрение. Боль вполне может быть концептуальным понятием.

Появилась интрига: название либо бесхитростно и одномерно (понятийно) – либо содержание книги должно придать заглавию образную многомерность, и тогда, вот ведь парадокс, заглавие становится способом обогащения содержания. Заглавие не может жить отдельно от книги.

Внимательно читаю «Боль».

Вначале поэт Игорь Григорьев показался мне простым – в смысле ясным, понятным, не темным. Вот самое первое стихотворение книги «Зима 1993».

Но далее в стихах проявлялось и накапливалось все больше и больше того, что прямо противоположно понятию «ясный, понятный». Вот наиболее характерные примеры: «В селе петушья куролесица», «Живешь… и вдруг увидишь», «Звезду обманчивую стер»… 

О чем эти и многие, многие – в большинстве своем – стихотворения, которые начинают выстраиваться в некий ментально-стилистический ряд?

Автор, наделенный особым поэтическим даром, сумел разглядеть в мироздании какой-то ускользающий от определения метафизический «предмет», сотканный из тех материй, из которых шьют мироощущение: из ностальгий, неясной, но стойкой тоски, робкого желания, отчаянной радости, чего-то еще, похожего на боль, и еще, и еще.

Постепенно впечатления от поэзии Григорьева кристаллизуются, что позволяет облечь их в формулировки. Игорь Григорьев, на мой взгляд, мастер не столько плетения словес (хотя, бесспорно, отменный мастер и в этом отношении – особенно в стиле ярко-русском), сколько хитромудрого плетения мироощущений.

Строго говоря, поэзия как таковая вырастает из сложносплетенных, многоплановых ощущений, набухших, так сказать, миросозерцательной субстанцией – в том числе и современная поэзия (хотя сегодня в цене дисгармонический перекос: поэтическое штукарство, трюки).

Читая Григорьева, все более и более отчетливо ощущаешь: это не то плетение словес, на которое горазд был серебряный век русской поэзии, плетение, узорами своими скрывающее темные мысли или их как бы весомое отсутствие. Там точка отсчета – слова, здесь – ощущения, в основе своей простые, здоровые, народные.

Игорь Григорьев как поэтическая величина открылся для меня именно с этой стороны (с этого уровня, измерения – как угодно). Тогда читать его мне стало легко – однако вскоре обнаружилась иного рода сложность.

Сложность эта связана с поэтической родословной, которая, очевидно, была связана с отечественной традицией. Ясность в этом вопросе раздражающе ускользала. 

Вот, скажем, стихотворение «Сыну».

Знаки поэтического стиля, свойственного золотому веку русской поэзии, налицо: здесь смысл управляет стилем недвусмысленно, собака, как и положено, виляет хвостом; при этом стиль хрустален и прозрачен, вслед за ясным смыслом. Рождается классического уровня стихотворение. Оно звенит и трепещет.

О стихах иной поэтической структуры и фактуры (акцент на плетении словес-мироощущений) я уже говорил.

И что считать главным у поэта Григорьева? Где его стержень? Золото? Серебро?

Ответ на этот вопрос пришел с неожиданной стороны, когда мне открылась связь макроуровня, условно говоря, с микроуровнем – плана содержания (нравственно-философских стратегий) с уровнем стиля (эстетической организации стиха). Что касается словесной стороны стиля, то с  Григорьевым сразу как-то все ясно: очень яркий поэт, исключительно владеет словом, о чем бы ни писал. Всегда удивит – и при этом слово будет не просто свежим, но и точным. Все у него отделано четко и строго, какое бы умное чувство он ни брался огранивать.

Пример навскидку. «Не шелохнется, не встрепенется».

Это же наш Тютчев – только какой-то удивительный постесенинский Тютчев. В общем и целом – нечто неподражаемое.

На вопрос «где стержень поэта?» ответ мне видится таким: чуткий поэт Григорьев оказался благодарным учеником и «вобрал все лучшее» у своих учителей, как принято говорить в таких случаях. Он ощущал, что сегодня невозможно делать вид, будто до него не было Пушкина, Блока, Есенина или Пастернака с Цветаевой. Более того, наличие гениев в великой русской поэтической традиции он ощущал как вызов, как веление быть собой, опираясь, если хватит сил, на могучее наследие. Притяжение – отталкивание: продолжение того самого «поединка рокового», только уже не в любви, а в поэзии (суть которой, впрочем, любовь). Диалектика веет, где захочет. Ведание всем существом этой неписаной заповеди для всех пишущих – тоже, как мне представляется, входит в сакральное понятие «тайны ремесла», позволяющее избранным постичь как некое откровение «стихов российских механизм» (А.С. Пушкин).

Синтетический сплав поэтического «золота» с не менее поэтическим «серебром» – вот творческое направление («механизм стихов»!) Игоря Григорьева.

Именно сквозь эту призму, как представляется, было бы в высшей степени интересно посмотреть на лирику Игоря Григорьева. И тогда вдруг случается катарсис: вы заболеваете лирикой Григорьева!

Приведем лишь несколько блестящих образцов «сплава», имея в виду цветаевскую метафору: 

Сплав русских вдохновений так или иначе, конечно, присутствует во всех стихах Григорьева, но, возможно, в качестве примера показательны такие вещах, как «Светлане», «Вечер» (не будь в этом стихотворении последней строки, его можно было бы принять за стилизацию а la ранний Есенин), «Воспоминание», «Аист»…

Продолжать можно долго.

Бросается в глаза одна ослепительная стилистическая особенность стихов: в них много неологизмов («желтизною сентябрит из леса», «рехнулась белоночь», «щука тигробокая», «морозная роздымь», «гладь семиветровая»: «подобное бесподобное» можно найти в доброй половине стихотворений). Появляется соблазн вывести из этой особенности едва ли не стилистический код поэзии Григорьева. 

Но не все то золото, что блестит – дело не в неологизмах как таковых: это яркая (хотя и одна) краска из палитры серебряного века. Разбирать стихи Григорьева на золотые или серебряные нити – занятие увлекательное, но едва ли продуктивное (и в научно-литературоведческом, и в культур-философском смыслах). Стилистический и культурный код поэзии Григорьева следует искать в уникальном сплаве двух главенствующих и противоборствующих традиций, которые определяют развитие не только русской, но и мировой поэзии вообще.

Собственно, состояться как поэту – значит, создать свой сплав, свою формулу стиха («формулу цветка»). Секрет золото-серебряного сплава у больших поэтов вовсе не прост и далеко не всегда известен им самим.

Стихи в представляемой книге действительно избраны, тщательно отобраны, выложены как на подбор: сочные, яркие, выразительные. Их сложно классифицировать. Указанный поэтический метод – плетение мироощущений посредством плетения словес – делает практически невозможным членение лирики на привычные тематические пласты (лирика любовная, гражданская, пейзажная, какая там еще). Вот достаточно характерный пример – «Ты ушла. Никто нейдет». Любовно-пейзажно-философское стихотворение. Вне рубрик или во всех рубриках сразу.

Игорь Григорьев удивляет не привязанностью ко времени, к конкретным реалиям (по крайней мере, это верно по отношению к рассматриваемой книге); он всегда за деревьями стремится разглядеть лес – частное обобщить как момент универсума: хорошая поэтическая школа. В этой связи название стихотворения «Безвременье» можно прочитать и как «вне времени». 

Вечное: вот исключительное содержание любой самой бурной современности.

И все же вечное у Григорьева имеет узнаваемый, поэтом сотворенный облик, одухотворенный сердечной болью. В книге очень много стихотворений – не скажешь о природе, скорее, о Природе, начале всего, взятой в определенном ракурсе: человек и стихия («Непогода», «Под звездами», «Вьюга», «Зимнее», «В снегопад», «На дороге» и др.).  Природа с ее хлябями, омутами, бесконечными путями-дорогами и необъятной широтой-высотой становится каким-то местожительством, средой обитания:

Человек как существо вселенское – это очень русская история (достаточно вспомнить великий лермонтовский шедевр «Выхожу один я на дорогу»).
И спасается человек на продуваемом «семиветровыми» штормами пересечении космических трасс только любовью. Там, где нависает тень Танатоса, ищи огонек Эроса. Диалектически спаянные категории также входят в тот самый сплав.

Вот почему верно будет сказать: все стихотворения Григорьева о природе и о любви – в конечном счете, о природе человека.

При чем здесь, казалось бы, боль?

В стихах есть подсказка (или оговорка: с поэтами такое бывает): «я лирикой болен». Высокая болезнь становится не привилегией жреца (оракула, пророка), а жизненной специализацией, что ли. Лирика – это высокий строй чувств, это хрупкий лад, это укрощение хаоса, это сотворение гармонии, это умение остановить мгновение. Болеть лирикой, если угодно, значит ежедневно и ежечасно ориентироваться на высшие культурные ценности (всем хорошо известные, но оттого не становящиеся более достижимыми; речь идет, конечно, об истине, добре, красоте); болеть – значит переживать по тому дивному поводу, что между этими ценностями и самой жизнью существует фатальный зазор. Жизнь несовместима с идеалами – но без них она перестает быть жизнью. 

Такая боль – весьма культурное чувство, свойственное личности. Собственно, боль и делает человека – личностью. 

Или по-другому: ничто, кроме боли, не делает его личностью.

Стремиться к личностному, высокому началу в человеке – вот что значит болеть лирикой. И вполне по-григорьевски можно сказать про его избранную книгу: по чувству – боль.

Так я, ни в коей мере не претендуя на всеохватное постижение феномена Григорьева, соотнес содержание книги стихов с ее названием. Название перестало быть простым – оно стало непередаваемо, мучительно сложным.

Личность как мера умных чувств, как культурная универсалия – это тоже русская история, причем одна из самых значительных наших историй. В нашей традиции боль имеет и другое название: горе, которое непременно от ума, от понимания. Горе-боль.

Игорь Григорьев и русское горе, впервые с библейской выразительностью запечатленное Грибоедовым: какое-то неслучайное созвучие и совпадение смыслов. Возможно, это излишне поэтическая трактовка, однако на диво целостная.

И, наконец, еще одна русская история (чтобы не сказать болезнь, боль). Речь пойдет о культуре толкования сложных художественных текстов. 

Создание великой литературы является великим культурным достижением. 

Казалось бы, утверждение из разряда бесспорных. Однако, как показывает практика, в век информационных войн необходимы великие усилия для того, чтобы обладать статусом счастливого обладателя великой литературы. Созданное по художественно-бессознательной технологии нуждается в доказательном научно-сознательном осмыслении. Попросту говоря, необходима великая методология, которая обосновывает критерии художественности; великая методология – это великое умение сопрягать план содержания (смыслы) с планом выражения (стилем, который приводит смыслы в культурный порядок). 

Гуманистическое – персоноцентрическое, если быть последовательным и принципиальным – содержание становится сердцевиной методологии. Литературоведческий анализ в значительной степени оказывается анализом философско-антропологическим.

Искусство без серьезной гуманитарной науки, оказывается, мало чего стоит (в том числе – в буквальном смысле). Без серьезных философско-аналитических усилий оно беззащитно. Без методологической защиты великая литература может превратиться в сырье, в некий самобытный туземный продукт, на который цивилизованные информационные технологи по своему усмотрению будут навешивать ярлык шедевра, полушедевра или вполне заурядного творения. 

Чтобы иметь великую литературу мирового уровня, необходимо владеть научным представлением о мировом художественном уровне. Русской литературе, в частности, необходим легион подготовленных специалистов-литературоведов. Иначе великую литературу, как и великую победу в Великой Отечественной войне, просто не удержать. Великая литература, великая Победа, как и все великое, созданное духовным подвигом, требуют непрерывного великого духовного усердия. Это весьма хлопотное и затратное дело.

На повестке дня новая специальность философия литературы, на которую возлагаются новые социальные функции, граничащие с миссией: хранить высшие культурные ценности, совершенствовать культурные коды, пестовать саму шкалу ценностей. Наследники великой культуры должны быть достойны этой культуры – иначе они окажутся наследниками горстки обветшавших постулатов, наследниками невразумительных принципов, лишенных духовной энергетики, которым грош цена в базарный день.
Надо выращивать и оберегать свою культурную элиту, которая умела бы видеть историю русского мира как целое (при этом внутренне противоречивое, как и полагается по канонам диалектики, этого величайшего культурного завоевания Европы; кстати, все великие русские литературные шедевры изумительно диалектичны).

Творчество Игоря Григорьева – новое слово в литературе – совершенно не лишнее звено в цепи, с помощью которой куется целостность, сплав русской культуры. Боль Игоря Григорьева, весьма умное, диалектическое чувство, сегодня как нельзя кстати. Дело в том, что вечные ценности могут утверждаться только через боль, иначе никак. Не стоит удивляться, что поэзия Григорьева, сложный художественный текст, сегодня только-только начинает открываться читателю. 

К сожалению (в котором присутствует изрядная толика боли), надо признаться, что русские пока не научились должным образом оберегать свое культурное наследие. Книга «Боль» тому подтверждение. Иметь поэта такого класса и калибра просто честь для любой литературы мира. 

Мы имеем – и при этом как бы не имеем: не больно?

Пожелаем поэзии Игоря Григорьева доброго пути, на котором рано или поздно восторжествует истина.

Собственно этим пожеланием я выражаю уверенность в том, что вечные (высшие культурные) ценности Красота – Добро – Истина остаются неизменным ориентиром.

Что строго соответствует смыслу поэзии Игоря Григорьева, очищенному болью души.

А.Н. Андреев, доктор филологических наук, профессор, 
член Союза писателей Беларуси (Минск, Беларусь)

Об авторе:

Андреев Анатолий Николаевич

Член Союза писателей Беларуси, член Санкт-Петербургского отделения Союза писателей России, член Союза писателей Союзного государства. Автор 220 научных публикаций, в том числе монографий «Целостный анализ литературного произведения», «Культурология», «Психика и сознание: два языка культуры», «Теория литературы», «Персоноцентризм в классической русской литературе ХIХ в.» и др. Автор двенадцати опубликованных романов («Легкий мужской роман», «Маргинал», «Для кого восходит Солнце?», «Халатов и Лилька», «Игра в игру», «Всего лишь зеркало…», «Авто, био, граф и Я» и др.), книги рассказов «За буйки», книги повестей «Прелести Лиры», пьес. Живет в Минске.