Сайт памяти Игоря Григорьева | НЕИЗВЕСТНЫЙ ИГОРЬ ГРИГОРЬЕВ: НЕОПУБЛИКОВАННАЯ РУКОПИСЬ

НЕИЗВЕСТНЫЙ ИГОРЬ ГРИГОРЬЕВ: НЕОПУБЛИКОВАННАЯ РУКОПИСЬ

Оригинальная статья:

НЕИЗВЕСТНЫЙ ИГОРЬ ГРИГОРЬЕВ: НЕОПУБЛИКОВАННАЯ РУКОПИСЬ

Автор статьи: 

Наталья Советная

 

НЕИЗВЕСТНЫЙ ИГОРЬ ГРИГОРЬЕВ: НЕОПУБЛИКОВАННАЯ РУКОПИСЬ

…Но время о родине плакать

И впору себя не жалеть.

И. Григорьев.( «Здесь»)

 

К середине 90-х годов прошлого века поэт и воин Игорь Николаевич Григорьев (1923-1996) точно знал, что оставалось ему на этом свете немного, потому тщательно готовил свой архив. В толстых папках, аккуратно подписанных, неожиданно обнаружилась подготовленная им рукопись «Дерзость» с открытой датой «199… год», которую автору не привелось окончательно обозначить. Находка удивила и обрадовала – её час пришёл.

Книга составлена Игорем Николаевичем из неопубликованных ранних стихов и не печатавшихся вариантов известных стихотворений разного времени. Это неслучайно. Как у всякого начинающего поэта, ранние поэтические строки Игоря Николаевича иногда страдали ошибками стихосложения, что, конечно, несложно было исправить автору в будущем, когда он стал маститым художником. Григорьев тщательно работал над словом, слышал его музыкальное звучание, улавливал тонкости полутонов, достигал максимального смыслового наполнения. И всё-таки в неопубликованную рукопись «Дерзость» включил все строки, даже заведомо несовершенные. Почему?

Может быть, ответ кроется в названии рукописи – «Дерзость»? Тогда мы тоже дерзнём предположить, что на пороге Вечности Григорьеву было дано предвидеть будущий успех его творческих трудов, поэтическую силу и славу. Он словно знал, что его творчеством и языком произведений будут заниматься специалисты, для которых важно каждое слово мастера, напечатано ли оно в книге или написано на салфетке за дружеским ужином. Например, такое коротенькое, в две строчки, стихотворение от 1 января 1941 года:

Я споткнулся о дорогу, –

Душу вывихнул, не ногу.

Несомненный интерес представляют датированные ранние стихи Игоря Григорьева, по которым можно – не без волнения  – проследить приметы предвоенного и начального военного периодов жизни страны и автора со всеми его переживаниями, надеждами, тревогами, сомнениями. Итак, стихи, написанные до 1940 года. Игорю не было ещё и семнадцати! Но уже звучит уверенный голос – начинающий поэт смело экспериментирует со словом, смачно сдабривая строки народной речью.

…У нас, в Красухе, лён повыше,

Погуще, чем в Ручьях у вас.

Ты в заводилы, дроля, вышел,

Я – в запевалы поднялась.

И рукодельем я богата,

И младости не занимать,

И самолучшие ребята

За мной стреляют – целых пять!                                

(«Страданье»)

Уже в двух этих строфах обращают на себя внимание слова: дроля, младость, самолучшие. В стихотворении «У нас» на производственную, сельскохозяйственную, тему находим: вяхири, ядрёножгучая, чумазорожие, удрапал, холка дрючена, райвласть, пустобрешник, кумекает, дивьё, главборона, хана, начхать, партзнахари, цифирь, тудыт твою туды.

Известно, что первую подборку Игорь Григорьев опубликовал в 1956 году, но и потом не сразу и не просто пришёл к признанию и изданию многотиражных поэтических сборников. Любовь Игоря Николаевича к словотворчеству была не ко двору многим редакторам, улавливающим дух григорьевской дерзости, зачастую хлеставшую через край. А тогда, до 1940 года, он только пробовал, нащупывая золотую середину, в которой проявлялись чувство меры и красота, оригинальность и точность попадания, волшебство поэтичности и магия звука:

…Ни чуточки покоя

В глубинах трав.

Певуч и рыж от зноя,

Мир – прост и прав…                  

(«Полдень»)

Боль же о земле-кормилице («Земле начхать на совещания: У сева считаные дни», «“Ничью” не выколосишь рожь», «Да ведь не ждут поля весенние»); восхищение красой скромной псковской земли («Ветер над равниной – Кроткий, журавлиный; Листопад-утеха, Как цветное эхо»); гражданская позиция, любовь к родному краю у молодого автора ярко выразились уже в то время:

Здесь первоапрельская слякоть

И ветра нещадная плеть,

Но время о родине плакать

И впору себя не жалеть.           

(«Здесь», 1 апреля 1941)

Ещё только первое апреля – до двадцать второго июня два месяца и двадцать два дня. Но псковский семнадцатилетний паренёк Игорь Григорьев предрекает: «Но время о родине плакать И впору себя не жалеть»! Что это – озвученная тревога, будоражившая предвоенную страну? Предчувствие? Совсем недавно юный поэт восклицал: «Плачь ли, пой – всё в радость!» («Завлекают вёрсты»). Мечтал:

…И жить! И долго очень –

До вьюг-ночей –

Душе сбирать с обочин

Яр-хмель ничей.

(«Полдень»)

Но уже в январе 1941-го в его стихах появляется слово «война»:

…Как пепел, листья в омуте

Стекают в невидь серую.

И над землёй не грозыньки –

Горят Войны грома!...

И сам я – неприкаянный:

Не плачу и не верую.

И страшно мне, и холодно,

И впереди – зима.

(«Рябинка пригорюнилась…»)

Однако зародившийся в мирное время образ «вьюг-ночей» уже не давал покоя мальчишечьей душе: «Ожидание снега горюче – Беспокойствие, сердцу страда» («Ожидание снега»). Он готов героически встретиться с метельным ветром, и светлая надежда придаёт ему силы: «Ничего, что зальделый давно. Завтра вьюжное видится белым, Брезжит свет, хоть покуда темно» («Ожидание снега»).

В мае 1941 года, во время учёбы Игоря в Ленинградском военном училище, рождается стихотворение «Дума» – о родине, о Руси: «Кто ты, родина моя, Несказанная страна?». Стихотворение-вопрос, ответ на который живёт лишь в любящем сердце:

…О, Русь!

Я, тобою полонён,

Жду ответа – не дождусь.

Ты молчишь: ты видишь Даль,

Думу думаешь.

О чём?

В июне, в разгорающемся лете, словно приглушилась тревога, молодость взяла своё и запела о любви: «Я знаю: мне любить тебя всегда Не просто потому, что ты прекрасна – Любить за то, что ты моя беда, Любить за то, что ты ко мне бесстрастна» («Я знаю: мне любить тебя всегда»). Девятнадцатого числа, за три дня до войны, Игорь Григорьев, комиссованный из-за болезни глаз и возвратившийся в родные места – в деревню Тушитово, что под Плюссой, не скрывая радости, пишет:

Я пойду, занапеваю 

В голос весь:

– Никакая мне не с краю

Хата здесь.

Здешний! Тутошнего роду,

Рад не рад.

В разновсякую погоду

Далям брат.

(«Ранью, к лирике зовущей…»)

Но настроение сменилось уже на следующий день, напряжение нарастало: «Затуманюсь, присмирею: Даль грозою увенчана…» («Затуманюсь, присмирею…»). И всё же поэт сопротивляется надвигающемуся ненастью, спорит с ним, надеется, верит («Да и нельзя спастись, не веря в чудо» («Побег»)):

Не знаю, чему? Но порадуйся:

Корысти у радости нет.

Глядишь, неподкупная радуга

Зажжёт над тобой семицвет.

Ей-богу, напасть перемелется,

Струхнувши отчаянных глаз.

Житейская жадная мельница

Раздобрится в день твой и час.

(«Дружище дешёвым товарищам…»)

Эти строки написаны Игорем Григорьевым 21 июня 1941 года…

В разразившееся лихолетье Григорьев пишет много – огненно, вьюжно, прицельно, с неугасимой надеждой. Для него самого бои закончились в 1944-м, после тяжелейшего ранения. Дальше шла война госпитальная – за право выжить. Стихи горестных лет появлялись в выходивших с 1960 года коллективных или авторских сборниках. Боль жутчайшей из войн набатом гудела в душе поэта до конца дней. Однако оставались строки черновиков – те первые, как первые мысли, всегда звучащие голосом Божьим. Десять стихотворений, датированных 1941–1944 гг., хранят пульс тех дней, таких далёких и таких близких, что сердце начинает биться в такт:

Угли да угли, зола да зола –

Брали село. Ни двора, ни кола.

……………………………………..

Триста дворов в одночасье смело!

Родина, родина, что там село…

(«Брали село», 14 июля 1941)

Нарастают напряжение, страх, оглушённость, растерянность страны, застигнутой всё же врасплох, ведь до последнего дня верилось, надеялось ( «Тишина накалена… Да минует нас война!» («Тост»)), что беда обойдёт стороной. Не обошла. Случилась.

…Стыд и совесть – всего два нуля.

У Руси – ни ветрил, ни руля.

Не придумаешь грусти грустней…

Но, чем горестней стон, тем грозней!                   

(«Стон», 13 декабря 1941)

В августе 1942 года строки стихов Игоря Григорьева уже полыхают несгибаемой надеждой:

…Но очнулся ветер: «Зной – жилец не вечный:

Что их тут бывало… все, как есть, прошли.

Ссыплет август пепел в свой мешок заплечный,

И дожди раскроют над землёй кошли!»                                                           

(«Зной и ветер»)

Но до благодатных дождей далеко. Ещё чернеет день и багровеет ночь. Гарью пропах воздух. Слепнут от недосыпа глаза.

Третий год – за набатом набат,

Да войнищу возьми урезонь…

Окунаемся нынче в огонь.

Не упомнить, в который подряд?                                     

(«Не спать»)

За год до окончательной победы, в мае 1944 года, будучи в госпитале № 267, Игорь Григорьев написал в стихотворении «Война» о торжестве российского солдата над смертью:

…С Россией, с надеждой, со стоном,

С последней на свете разлукой –

Живой на кладбище спалённом.

Он будет! Победа порукой.

А стихи победного 1945-го уже с января месяца наполнены иным торжеством, торжеством оживающей родной земли  – хлебных полей, сочных лугов, мирных лесов: «И хоть видеть страшновато Три руки на три солдата, Мир – поёт, война – молчит» («На току»). Радостью возвращения домой, возвращения к себе самому наполнены строки послевоенных стихов: «Ранью от ласковых пожен Глаз отвести не можешь, Будто и впрямь впервые Ты очутился в России» (После чужбины»). Но эта радость особая, потому что перемешана и с истекающей по каплям загустевшей тоской по мирной жизни, и с горестью невозвратных потерь, и с осознанием трудностей восстановления. Израненному, но выжившему в беспощадном пламени войны, жизненно зрелому, но молодому годами Игорю Григорьеву и смеётся:

…Как там наши-то? Ждут меня? Живы?

Мать честная, и вправду я дома!..

– Мир душе! С возвращеньем, служивый!

Причастись от небесного грома!

(«Моё почтение»)

И плачется:

И себе от себя не избавиться –

Не отделаться мне от меня…

Волк развылся да филин забавится.

Ни звезды, ни души, ни огня…

(«Во мраке»)

В 1945 году он пишет «Песню о Руси», в которой с десяток одних только эпитетов, да ещё сколько сравнений! Незакатная, робливая, ратная, необъятная, неусыпная, вьюжная, добродушная, заревая, беспокойная, светлой милости достойная… «Не постичь, не разгадать», – восхищается поэт и горюет: «Чьей же волей ты отставлена От дороги столбовой?». Ох, как актуально звучат эти слова более чем через семьдесят лет! В предисловии к книге И. Григорьева «Сердце и меч» (Москва, 1965) литературовед Владислав Шошин писал о стихах поэта, сравнивая их с боевыми патронами, со взрывчаткой. Тем и важна и бесценна рукопись «Дерзость», что «каждая его строчка заряжена, как боевой патрон», – восемьдесят восемь стихотворений разных лет и один из вариантов первой части поэмы «Плач по Красухе» под названием «Канун».

Продолжая многолетнюю работу над языком произведений Игоря Григорьева, лексикограф А. П. Бесперстных обработал 1240 эпитетов, иллюстрированных цитатами из рукописи. Поэт с юности экспериментировал со словом, не стесняясь местного «деревенского» наречия. Псковская область на юге граничит с Белоруссией. В говоре псковичей и в речи белорусов существует множество сходных слов, укорененных в едином древнерусском источнике. Игорь Григорьев активно использовал их в своём творчестве. Кроме того, ему нравилось составлять слова, словно мозаику, присоединяя их друг к другу, усиливая этим экспрессивную и смысловую нагрузку, создавать индивидуально-авторские эпитеты-приложения (билексемы): полусвой от аллей-чужестранок; балалаечник-ветрик; в цене бодруньи-речи; грозил бубнила-вертопрах; плачет ветер-снеговей; смиренным вздох-укором; виночерпий ветрик; нету дела до распятья грозного, вьюго-снежного; без пустой гордыни-спеси; да минёт тебя горесть-хвороба; горюн-именинники пламень-дня; как день за хмарою – Горюн-погост; рохля-горечь; красных дым-словес; врывался в чащобину жар-снегобой; твою житейку-прыть не нам ли знать – это далеко не полный список словосочетаний, рождённых в григорьевских творческих опытах.

Рукопись «Дерзость» и словарь эпитетов языка Игоря Григорьева будут несомненно интересны читателю, любящему русское слово и поэзию. А для литературоведов и лингвистов это богатый материал, достойный их пристального внимания.


«Человек я верующий, русский, деревенский, счастливый, на всё, что не против Совести, готовый! Чего ещё?»
Игорь Григорьев