Ольхин А. Путь мой без дороги
ПУТЬ МОЙ БЕЗ ДОРОГИ
эссе
Александр Ольхин
Когда я размышляю о поэзии и жизни Игоря Николаевича Григорьева, то попадаю в положение апостола Павла — не видевшего Христа, но имеющего наглость свидетельствовать о нем (впрочем - до смерти). Я постараюсь сделать все, чтобы меня не назвали лжесвидетелем. Но боюсь, что сентенции, интересующие меня в творчестве Игоря Григорьева, непопулярны во все времена.
Григорьев это характер, который — с большим трудом и не всегда достоверно — пытаются создать драматурги и писатели. Валентина упорно поправляет калитку в Вампиловской пьесе «Прошлым летом в Чулимске». Даже после надругательства над ней, она верит: человек — не зверь. Мышкин у Достоевского следует за Христом с детской наивностью; окружающим только и остается, что назвать его идиотом. Ланцелот Шварца бросает вызов дракону и кажется, это никому не нужно. Барон Мюнхгаузен Горина презирает законы физики, а заодно пошлость и, чего уж мелочиться, саму смерть. Иными словами, такой герой всегда — одиночка, всегда - свое видение мира. Без подобной оптики поэт — в широком и узком смысле этого слова — не может состояться. Если поэт не глядит на мир так, как никто до него, то зачем ему браться за слово?
Григорьев, в отличие от вышеперечисленных персонажей, жил в координатах этого, а не придуманного мира. Парадокс удобно формулировать, проговаривать, говорить о нем несколько отвлеченно. И совсем другое дело — жить парадоксом. «Ничего душе не надо, кроме родины и неба» — говорит Игорь Григорьев. Сталкивая лбами, по сути, антонимичные понятия - земное и небесное. В этом - предел человеческой жизни: встретиться с невыразимостью и невоплотимостью идеала; знать, что не можешь его выразить; пытаться это сделать снова и снова. Попробуй жить, подошвой касаясь земли, а в сердце носить законы чуждые ей. Иными словами, возникает вектор движения между разными полюсами напряжения. Можно идти.
Тема дороги, пути — сквозная в текстах Григорьева. Она не так заметна, как деревенский лейтмотив или лейтмотив войны, но не менее постоянна: «Любой большак тебе дорога и тропка всякая — большак»; «И на кресте путей часовни сруб»; «Бреду невольно или вольно»; «Шагаю песчаной дорожиной»; «Друже! Ждет тебя дорога»; «Не диво, ведь этот проселок / Бежит, может с тысячу лет»; «Решись: распутье — не распятье»; «Я прочь ушел, я в ночь ушел»; «И — с самим собой — в поле ровное/ Выхожу: один на один» и т.д, вплоть до названий стихотворений («Я иду», «Проселок» «Перед дорогой») и названий книг ( «Стезя», «Крутая дорога»). Инаковость, соединенная со страстью к дороге - прекрасные условия для роста поэта (одновременно - катастрофа для стремящихся к конформизму; вот и конфликт). Здесь не только понимание жизни как пути, но и стремление к движению внешнему (Ситовичи–Плюсса-Санкт-Петербург–Псков и половина России) и движению внутреннему (работа над словом). Чтобы, как выразился Игорь Григорьев, «написать что-нибудь стоящее» — надо идти, нельзя застыть на месте, быть довольным результатом. Отсюда кропотливая работа над своими текстами, переписывание, поиск наиболее точного варианта.
Григорьев прошел страшную войну. «И меч в руках держать, и милость к павшим звать» — вот что мучило поэта. С одной стороны война в его жизни — неизбежность, нечто пришедшее извне. С другой стороны – Григорьев не из тех, кто ходит общими тропами даже в предложенных обстоятельствах. Предел нашего героя уже заявлен.
Две засечки в памяти после прочтения повестей «Все перемелется» и «Огненный круг». Первая. Григорьев отступает с отрядом партизан; выдал староста деревни. Их прикрывает брат Григорьева — Лев. Лев погибает. Вечером партизаны возвращаются в деревню, чтобы отомстить старосте. Григорьев заходит в дом с оружием в руках. И выходит, не нажав на курок. Вторая засечка. Григорьев с друзьями натыкается на немцев, караулящих склад. Что за охранники — немощные деды. Обязанность партизан – расстрелять. Они же отняли оружие у немцев и отпустили, направив в сторону тыла: сдавайтесь в плен, может быть, останетесь в живых. «Себя никто не превозмог» — напишет Григорьев потом. Нет, Игорь Николаевич, вы, к примеру — превозмогли. И себя, и человеческую природу. Чувство мести. Справедливой, выпестованной. Если ты поэт, можно вернуть словам их смыслы; а если ты нашел смыслы, можно жить, следуя за ними. Даже если тебя не понимают — что случалось с Григорьевым не раз.
Григорьев сначала пробует вкус милосердия, потом формулирует: «Не кровью за кровь, не безбожным отмщеньем/ Как светлый Спаситель с креста/ Земля голубеет прощеньем, прощеньем/ Зане она злу не чета». Сколько бы люди не говорили о справедливости, достичь ее невозможно. Милость же — воплотима и достижима. Она возможна без надрыва и, что немаловажно, для ее осуществления не надо состоять в какой-либо группе людей (даже иначе, «мы» – освобождает человека от этой работы сердца). Вот оно, золото, вынесенное Григорьевым из огня войны. Много это или мало, я не знаю. Но знаю, что это подарено нам Григорьевым. Он заплатил за это знание высокую цену (о цене той есть все в его поэзии и прозе). Нам — даром.
Еще одно — умение не искать виноватых. Сколько сил оно способно сберечь, сколько собранности. «Кроме бед, что судьба наморочила,/ Кроме ран незажившей войны/ Доброты и добра средоточие:/ Ни суда никому, ни вины». Известная и, в общем-то, простая житейская мудрость оживает, когда человек воспринимает ее всерьез. Истории с псковским Союзом писателей, клеветой в адрес Игоря Григорьева о сотрудничестве с немцами - достаточные иллюстрации, чтобы увидеть: Игорь Николаевич запросто мог отойти в сторону. Заниматься своим делом — словом.
«Полночь без луны, /Путь мой без дороги/ И ничьей вины/ никакой тревоги». Григорьев пойдет своим путем. Пусть — впотьмах, пусть — проселком или бездорожьем. Но своим, своим. Над головой в небесной синьке ворохи звезд. И только подошвы касаются земли.
