А. Ю. Цепина. «Брошенные в пространство»: отражение экзистенциального мироощущения человека ХХ в. в стихотворении И. Григорьева «Спит земля...»

XX век принес человечеству небывалую свободу.Это была свобода отрицания: человек отринул все, что сдерживало его прежде (моральные принципы христианства, традиции и уклад прошлого, непоколебимые авторитеты, представление о пределах знания). Подготовленная еще XIX веком борьба с «самоочевидностями» достигла своего разрешения и породила новый тип сознания человека, не желающего принимать «готовые решения»  религии и морали прошлых веков. Произошла переоценка всех ценностей: «Добро и зло, истина и ложь – все стало проблематичным, неуверенным… Сдвинулись межевые знаки» (А. Топорков) [2, C.25].

Мыслить, как прежде, было невозможно. Однако вместе со свободой от сдерживающих пределов, человек получил поистине беспредельное чувство одиночества и уязвимости. «Человек XXвека оказался в глобальной «экзистенциальной ситуации»: наедине с метафизическими безднами бытия и собственной души» [2, C.8]. По выражению Н. Бердяева, «Слишком свободен стал человек, слишком опустошен своей свободой…» [2, C.6]. Отказавшись от старых готовых решений, человек вынужден был искать другие, потому что находиться в «пустыне абсолютного нигилизма» [2, C.6] (П. Флоренский) и вседозволенности стало невыносимо. Но найти новые сдерживающие пределы оказалось непосильной задачей – отсюда ощущение безвыходности, безысходности человека экзистенциального сознания XX столетия. Человек почувствовал себя заброшенным, чужим, потерянным, посторонним перед беспредельностью и непостижимостью мироздания.

Стремительная техническая революция, позволившая заменить человека машиной, две самых страшных войны всех времен – I и IIмировая война способствовали обесцениванию человеческой жизни. Гордо восклицал Каземир Малевич: «Латы прошлого не подходят к нашему железному времени. И человек в маске противогазов ‒ настоящий сегодняшний лик» [5]. Но человек в противогазе – не более значим, чем любой технический механизм, он заменяем, его жизнь не стоит ничего. Никого и не интересует его лицо, сокрытое под резиновой маской. Жизнь человека может оборваться в любую секунду. Всего лишь сбросив одну единственную бомбу, можно убить сотни тысяч человек. Стоит ли запоминать их лица?

Жизнь человека стала казаться не более чем песчинкой, брошенной в бесконечность вселенной. «Брошенные в пространство» – так назвал человечество Осип Мандельштам, выразив этим определением суть мироощущения человека XX столетия.

Игорь Григорьев, как отмечали многие критики, пишет на “языке отцов и дедов” (А. Эльяшевич) [3, C.280]. Самобытный слог, взятый из «родника народного языка» стал удивительно органичным выражением образов и мыслей поэта, неизменно связанных с русским народом, жизнью простого русского человека. При этом для Григорьева очень важна идея преемственности в русской культуре. Русский народ у него ‒ это народ во все времена (Двадцатый век с десятым веком / Живут бок о бок, не тужа). Отсюда любовь Григорьева к диалектным и простонародным словам и выражением, несущим в себе отпечаток вневременной сути русской души. Литературный критик Аркадий Эльяшевич сказал об этом так: «Читая стихи Игоря Григорьева, думаешь об удивительном совпадении языковых средств с поэтической темой». Поэт писал о России, родной земле с ее бескрайними просторами и беспредельными тяготами народной судьбы; любви, давшей самое большое человеческое счастье ‒ детей и внуков, и о войне, опалившей юность, навек оставшейся пулями под сердцем и неизбывной болью в самом сердце [6]. Но, несмотря на страшный опыт войны, пессимистическое мировосприятие  не стало для Григорьева ведущим: «Казалось бы, война могла ожесточить, огрубить, навсегда задёрнуть серым пологом горьких воспоминаний весеннее синее небо. Но вчитайтесь снова в стихи Игоря Григорьева! Не у каждого поэта найдёте вы такой самозабвенный восторг, такую самоотдачу во власть вдохновения, такую радость жизни!» – пишет литературовед Владислав Шошин. Безусловно, нельзя не согласиться с этими словами. Многие исследователи отмечают чистое, светлое мировидение поэта. Однако, как заметила В.В. Заманская, «чем значительнее масштаб писателя, тем большее число парадигм художественного сознания вбирает и интегрирует его индивидуальная художественная система, пространство его художественного мышления» [2, C.20]. Несмотря на обращенность поэта к традиционности, нескрываемую преемственность, Григорьев – поэт XXстолетия. Даже при том, что Григорьев подчеркнуто не помещает русского человека, о котором пишет, в рамки какого-либо временного отрезка, сам поэт живет в определенное время, которое неизбежно накладывает отпечаток на его мировосприятие. Конечно, необходимо учитывать и то, что основной период творчества Григорьева пришелся на советскую эпоху, искусственно ограничивавшую возможности к проникновению достижений западной мысли и развитию отечественных традиций дореволюционной литературы. Однако экзистенциальное мироощущение, ставшее сущностным для человека XX века, не могло не проявиться, пусть даже и в подобных условиях. Другой вопрос, что часто оно вынуждено или специально не связывалось с обозначением философской школы, получившей название «экзистенциализм» и известной в СССР как «буржуазное направление в философии».

Стихотворение «Спит земля, огромна и печальна…» представляет собой пейзажную зарисовку. Уже в первой строфе мы находим смысловые доминанты, которые будут развиваться и варьироваться на протяжении всего стихотворения.

Земля представлена живой: она спит, и она испытывает чувства ‒ печаль. При этом задан масштаб – земля огромна. Синтаксическая роль кратких прилагательных, выступающих в роли сказуемых, усиливает значение признаков. Огромна и печальна – эмоциональные доминанты, с первой строки создающие ощущение свободы и вместе с тем неуютности и тревожности. В ночи, на огромном пространстве, человек чувствует себя крошечным, уязвимым. А эмоциональная тональность, ощущаемая в природе, – несомненно, эмоции и самого человека. Земля здесь не планета, а просторы родной стороны лирического героя, но в стихотворении присутствуют и космические координаты, вносимые второй строчкой. Звёзды. Безприютно. Безпричально. Однословные предложения помещают землю и невидимого нами лирического героя в холодную бесконечность вселенной. Пространство расширяется до беспредельности: безпричально – таково ощущение лирического героя. В этом эпитете одновременно и невероятная свобода и пугающая бездна. Отсюда рождается другой эпитет, материализующий то чувство заброшенности, которое в первой строке было лишь в подтексте: безприютно. Человек такой маленький в масштабах вселенной, он чувствует одиночество и страх. То о чем он мечтает – это ограничение, уголок, который умерит эту страшную свободу, даст чувство защищенности и покоя. Таким уголком является, конечно, дом. Поэтому в следующей строфе появляется образ дома, который противопоставлен черной вселенской бездне, с её далекими непостижимыми звездами, которым нет никакого дела до простого желания крошечного человека:

Черный омут ‒ образ, в котором отражены и бесконечная, непознаваемая глубина мироздания, и страх перед ней. Этот омут без труда может засосать, поглотить человека в любую секунду его жизни (помним о том, что Григорьев побывал в страшнейшей из войн и своими глазами видел, как легко может Вселенная забирать жизнь, не считаясь ни с возрастом, ни с положением, ни с планами, ни с мечтами, ни с чувствами человека). В этих черных непроницаемых глубинах не отыскать этот заветный уголок. Поэтомучеловек – вечный скиталец. Мотив бездомности, неустроенности усиливает ощущение незащищенности и одиночества.

Но земля, на которой стоит человек, тоже живая:

Природа одухотворена, и это вовсе не та гармоничная и бесстрастная природа Тютчева, когда:

Земля, природа также заброшены во вселенскую бездну. Природе холодно и неуютно. Земля печальна, а внутри её мира, как и в душе человека, царит смятение:

Природа сама находится в ситуации одинокого человека, напуганного беспредельностью и равнодушием вселенной. И вот уже ропщет не только «мыслящий тростник», ропщет и сама природа:

Но то, что природа оказывается в той же экзистенциальной ситуации страха перед бездной, что и человек, не делает ее сочувствующей человеку. Природа в своём смятении, а человек в своем – оказываются разделены и одиноки. Человеку холодно и неуютно в этих двух, окружающих его, равнодушных к нему плоскостях – живой, но сосредоточенной в себе природой и холодной бездушной вселенной. И в последней строке, на которую падает самый сильный смысловой акцент, вновь звучит мотив уюта, тепла. Не имея возможности найти путь к дому, человек пытается попросить хоть толику тепла у Вселенной. Но холодные бесстрастные звезды слишком далеки от всего человеческого.

Непостижима вселенная. Непонятны её пути и несоизмеримы с человеческой жизнью, наполненной своими радостями, горестями и заботами. И потому, нет надежды получить от нее сочувствие.

Стихотворение написано пятистопным хореем, что, учитывая также и тематику, отсылает нас к лермонтовским строкам «Выхожу один я на дорогу». Намеренность литературных ассоциаций подтверждается и прямой реминисценцией: «Спит земля» (Вспомним «Спит земля в сиянье голубом»). Таким образом, здесь, как мы видим, работает именно та «память метра» [1, C.16], о которой говорил М.Л. Гаспаров. От лермонтовской традиции в стихотворении Григорьева ясно прослеживаются мотив«ночь и дума» и мотив пейзажа, ставшие очень плодотворными для русской поэзии. На фоне столь четких литературных ассоциаций еще ярче выступает различие между стихотворением Лермонтова и стихотворением Григорьева. Это различие аналогично тому, что мы уже выявили, проводя параллель с Тютчевым: не природа в своей гармоничности и невозмутимости противопоставляется смятенному человеку, а уже бездонная, холодная и непроницаемая Вселенная противостоит всему живому, в том числе и природе. Одиночество человека возводится как бы в квадратную степень: он по-прежнему одинок на земле, но теперь он не может восхищаться гармонией природы, потому что и она в смятении перед лицом другого одиночества – вселенского, экзистенциального, которое заключает человека во второе кольцо, делающее положение человека окончательно безвыходным.

Стихотворение очень мелодично, а исключительно женская рифма придает стихам плавность и неторопливость интонации (такая рифма не совсем обычна для оговоренной выше метрической традиции – более привычно здесь чередование женской и мужской рифм). Однако стихотворение не становится тягучим – благодаря тому, что в нем используются исключительно короткие предложения, в том числе и номинативные и безличные нераспространенные: Звезды. Безприютно. Безпричально. Каждое предложение – коротко высказанная законченнаямысль, тяготеющая к афористичности. Короткие строфы, – в две строки, скрепленных смежной рифмой, усиливают ощущение лаконичности. Каждое слово в стихотворении обладает максимальной смысловой нагрузкой, нет ни одного лишнего слога. Главная мысль стихотворения заключена всего лишь в одной заключительной строке, которая поражает своей предельной простотой и вместе с тем глубиной и точностью: от звезды погреться – да высоко!

Рифма также призвана усилить смысловую нагрузку: в первой строфе - печальна – беспричально (потому земля и печальна, что слишком беспричальна Вселенная), во второй строфе противопоставление омут – к дому, в последней строфе мы можем увидеть антитезу осока (ропщущая) – высоко (равнодушная вселенная), что «работает» на главное противопоставление в стихотворении – всего живого с холодной и равнодушной Вселенной.

Таким образом, в стихотворении «Спит земля…» мы находим такие типичные для экзистенциального мироощущения образы и понятия как пугающая бесконечность вселенной, одиночество, заброшенность человека в мир. Привнесение экзистенциальных смыслов в старую традицию изображения человека, охваченного душевным беспокойством на фоне природы, позволяет обновить и расширить традицию: одиноким и смятенным предстает не только человек, но и сама природа, что многократно усиливает трагизм.

Список использованной литературы:

[1] Гаспаров М.Л. Метр и смысл. Об одном из механизмов культурной  памяти. – М., 2000. 

[2] Заманская В.В. Экзистенциальная традиция в русской литературе XX века. Диалоги на границах столетий. – М., 2002.

[3] Эльяшевич, А. Игорь Григорьев // Эльяшевич А. Поэты. Стихи. Поэзия. – Л., 1966. 

[4] Эпштейн М.Н. Природа, мир, тайник вселенной… Система пейзажных образов в русской поэзии. – М., 1990.

[5] Интернет-ресурс: Малевич К. Государственникам от искусства http://www.k-malevich.ru/works/tom1/index17.html 

[6] Интернет-ресурс: И. Н. Григорьев // Псковский литературный портал  http://pskovpisatel.ru/наши-авторы/игорь-григорьев/

А.Ю. Цепина (Псков, Университет, кафедра русской филологии)