Шошин Владислав. Поэт последней деревни
—Кто бы мог подумать, что этот «кавалерист» на псковском коньке въедет в русскую поэзию!
Вера Панова
Игорю Григорьеву — поэту милостию Божией — от нас досталось немного хваления, порядочно ругани и предостаточно замалчивания. Еще в 60-х годах критик Аркадий Эльяшевич писал:
«Жизнь не баловала И. Григорьева. Его поэтическая судьба сложилась необычно. Выступив перед читателями с первыми стихотворными сборниками уже в зрелые годы, он и сегодня остается пасынком критики. А между тем оригинальность творческого голоса поэта не подлежит сомнению. Взять хотя бы богатство его поэтического словаря. И. Григорьев гордится тем, что пишет на «языке отцов и дедов». Однако в употреблении старинных слов и слов псковского диалекта у него нет нарочитости, и, может быть, поэтому лексика его произведений не оставляет впечатления архаичности или стилизации. Читая стихи Игоря Григорьева, думаешь об удивительном совпадении языковых средств с поэтической темой»[1].
С 1966 года сколько воды утекло! Поэтический багаж Игоря Григорьева достиг двух десятков книг. Но поэта так и не «усыновила» официальная критика. Такое отчуждение не случайно. Муза Игоря Григорьева никогда не прислуживала власть имущим, ни «левым», ни «правым», но верой и правдой служила Совести и России. К тому же поэт всегда имеет собственное мнение, которое выражает своим, да еще и далеко не робким голосом. О таком авторе самое надежное — «не шуметь».
Показательно, что, живя в тогдашнем Ленинграде, где провел четверть века, где у него были литературная известность и достаточные средства к сносному существованию, Игорь Григорьев в конце 1967 года расстался с Домом писателя имени Маяковского и уехал на свою Псковщину.
Не локтями ближних пхать —
У реки, низины топящей,
Песней зори колыхать.
Псков на его приезд отреагировал своеобразно. Одни были предельно кратки: «Чудит!», другие упрекнули: «С жиру бесится!», третьи отрубили решительно: «Пофасонит и отчалит в столицу!»... Его корили за несоблюдение и нарушение предписаний «соцреализма». Его пугали, шантажировали, на него писали доносы и поклепы (много!) — «стучали куда следует». А он создал Псковскую организацию писателей и стал ее первым руководителем. И ему члены сей организации отплатили за это.
Не поделили «псковской славы»,
И я, доколе не умру,
Не позабуду той отравы.
Нет, не с цианом порошки
В стакане водки. Проучили
Меня надежней корешки —
В глазах России обмочили.
Вот это было так беда,
Не просто жизни оплеуха:
Не с ног сшибала — я тогда
Лишь чудом не свалился с духа.
Игорь Григорьев творил не за страх, а за совесть, оставаясь по-прежнему личностью независимой, а значит не всем удобной. И в конце концов его просто-напросто отодвинули в сторону, обошли и замолчали. Даже местная периодика в лице начальствующих мужей перестала публиковать его стихи. Да, и впрямь «мы ленивы и нелюбопытны», к тому же во вред делу, которое обязаны выполнять честно. Иначе как и чем всё это объяснить?
Впрочем, объяснение неприязни недоброжелателей есть: зависть! Но злобная зависть, которою завидуют маленькие литераторы большому поэту, — дело бесперспективное, жалкое и презренное. Это всем давно известно по опыту.
Главное место в лирике Игоря Григорьева занимает любовь. Любовь к России, любовь к людям, любовь к природе, любовь к прекрасному, любовь к женщине, любовь к жизни. Стихи о любви полны пронзительных всплесков, сердечного драматизма и возвышенной жертвенности.
Что сбился с веселья давно:
Поскольку я лирикой болен,
Мне сердце беречь не дано.
Поэту своё «сердце беречь не дано», но ему даровано проникать в потаённые уголки души человеческой — и своей, и чужой — и освещать их светом любви и совести, без которых человеку не быть Человеком. Именно о любви и совести, к великому бедствию нашему, горемаятные современники (не говоря уж о всякоразных временщиках) стали забывать. И чем дольше мы существуем, тем больше это забвение вселяется в нас. И тут — самое время не только плакать, но и петь стихи, пока мы не схватимся за голову, не опомнимся и не одумаемся. Пока мы не ответим на огненные вопросы: неужели нам не дорога жизнь? Неужели нам не страшно погубить свою душу? Или мы дерзнули жить без веры и надежды? Но как?
Не с того ли этот потаенный вздох, в котором, однако, — исцеление от многих житейских передряг и скорбей:
Ветру зябкости не жаль...
Приюти меня, дорога,
Вразуми, зараспечаль!
В юные лета дорога эта пролегла по земле псковской и привела Игоря Григорьева в поселок Плюссу. Плюсса — первая веха на ухабистом и тернистом пути в большую литературу.
В Плюссе поэт окончил десятилетку. Здесь в неполные восемнадцать лет встретил Великую Отечественную войну.
В годы германского нашествия было суждено Игорю Григорьеву стать руководителем плюсских подпольщиков и возглавить группу разведки во вражеском тылу. Потом он воевал в составе Струго-Красненского межрайонного подпольного центра под началом ратоборца России Тимофея Егорова и в бригадной разведке Шестой ленинградской партизанской бригады под командованием комбрига Виктора Объедкова. Был четырежды тяжело ранен.
Война стала для поэта временем духовного и гражданского возмужания.
«Бремя-лихо, жуткое время, — восклицает поэт, вспоминая годы оккупации, — до предсмертного вздоха своего не перестану думать о тебе! И у последней черты не отрекусь от ненависти к фашистским атрибутам — кровожадности, подлости, холуйству и шкурничеству!».
Казалось бы, война должна ожесточить, огрубить, навсегда задернуть темным пологом страшных воспоминаний ясное небо. Но вчитайтесь в стихи Игоря Григорьева! В них такой самозабвенный восторг, такая отдача во власть вдохновения, такое молитвенное благодарение Земле и Небесам за дарованную жизнь и возможность стать Человеком, что диву даешься: в наше безродное время —такой русский поэт!
Даже победу, добытую морем пролитой крови нашей, поэт воспринимает не как отмщенье, но как прощенье:
отмщеньем, —
Как Светлый Спаситель с креста, —
Земля голубеет прощеньем, прощеньем,
Зане она злу не чета.
Что ж, русский солдат Игорь Григорьев имеет право на прощенье ворога, как в войну имел право на отмщенье чужеземным захватчикам.
Немалую часть в творчестве Игоря Григорьева занимают поэмы. Но о них разговор особый, и в другой книге. Назовем лишь некоторые из них: «Зарево», «Колокола», «Стезя», «Обитель».
Сочетание народно-песенной образности и скупой информативности, эпической широты кругозора и лирически-щемящей психологической проникновенности — всем этим характерны поэмы Игоря Григорьева. Такова, впрочем, вся его поэзия.
Семьдесят пять лет тому назад Сергей Есенин горевал: «Я последний поэт деревни...». Однако время доказало: Сергей Есенин — не последний, но доныне первый поэт, и не только деревни — Руси. Первый! Но не единственный. Есть и другие. И среди них — «поэт последней деревни» Игорь Григорьев. Обращаясь к многострадальной русской сельщине, поэт утверждает:
И верить, верить без оглядки!
И никуда, хоть нет отгадки,
От этих нив себя не деть.
И эта исповедь — истина нашего трагического века, которую нельзя победить, ибо она вечна. И долго быть певцу её!
Санкт-Петербург, 1995 г.
[1] Арк. Эльяшевич. Поэты, стиль, поэзия. Л., Лениздат, 1966, с. 290.