Память

На сердце у леса

Святое проклятое прошлое:

Горюнится лобное место,

Невинной полынью заросшее.

Роняет ракита,

Как гильзы, латунь сентябриную...

Забыто, забыто, забыто.

Зарыто. Заровнено глиною.

Ни рва, ни кровинки —

Всё годами списано, сглажено.

Осинами стали осинки,

Лепечут:  «Все мирно, все слаженно.

Прихожий, прохожий,

Не стой, выстывая под тучами:

Не надо, не надо тревожить

Могилы глазами горючими.

Им выситься долго,

Их горького долга твое не касается...».

Но давнее — взяло! отволгло! —

Как ливень слепой, разгорается.

Поляна за кромкой;

Как сердце седое урочище;

Морозище, красный и громкий,

И шмайссера око хохочущее. 

И эти осинки —

Прямые, рядочком, одиннадцать.

И заступ в дымящем суглинке,

И ров. И нельзя отодвинуться.

И унтер хрипящий,

Как будто не он нас, а мы — его!..

И рядом! Ах, близко до чащи!

И выдох стенящий: — Мы з Кыева-а!..

И всё. Темнотюга.

Ни боли, ни жара, ни холода...

Очнулся я: плакала вьюга

Разгневанно, истово, голодно.

И хлюпало глухо

В груди, рушником запеленатой.

И все повторяла старуха:

— Убитый,  а  смертью  не  тронутый!..

Скорбяще глядела,

Крестила усохшими пальцами:

— Пожуй — подходяще для тела.

В картошку б солицы да сальца бы!..

И ладно ли, худо

Творила она милосердие,

Мой критик, неверящий в чудо,

Ведь слышишь: дышу после смерти я!

И память живая,

Бессонная, жгучая, длинная,

Стучится, взывая:

Поляна! Поляна полынная!