Память

У тихого леса

Святое проклятое прошлое:

Горюнится лобное место,

Невинной полынью заросшее.

Роняет ракита,

Как гильзы, латунь сентябриную...

Забыто, забыто, забыто.

Зарыто. Заровнено глиною.

Ни рва, ни кровинки —

Всё годами списано, сглажено.

Осинами стали осинки,

Лепечут:  «Всё мирно, всё слаженно.

Прихожий, прохожий,

Не стой, выстывая под тучами:

Не надо, не надо тревожить

Могилы глазами горючими.

Им выситься долго,

Их горького долга твоё не касается...».

Но давнее — взяло! отволгло! —

Как ливень слепой, разгорается.

Поляна за кромкой,

Как сердце седое — урочище,

Морозище, красный и громкий,

И шмайссера око хохочущее. 

И эти осинки —

Прямые, рядочком, одиннадцать.

И заступ в дымящем суглинке,

И ров. И нельзя отодвинуться.

И унтер хрипящий,

Как будто не он — нас, а мы — его!

И рядом, ах, рядом до чащи.

И выдох стенящий: — Мы з Кыева-а!..

И всё. Темнотюга.

Ни боли, ни жара, ни холода...

Очнулся я: плакала вьюга

Разгневанно, истово, голодно.

И хлюпало глухо

В груди, рушником запелёнатой.

И все повторяла старуха:

— Сказнённый,  а  смертью  не  тронутый!..

Скорбяще глядела,

Крестила усохшими пальцами:

— Пожуй — подходяще для тела.

В картошку б — солицы да сальца бы!..

И ладно ли, худо —

Творила она милосердие.

И тот, кто не верует в чудо,

Уверуй: дышу после смерти я.

И память — живая,

Бессонная, жгучая, длинная —

Стучится, взывая:

Поляна! Поляна полынная!

1945—1963